В.В. Добрынин
Письмо А. К . Келчевскому от 21 апреля 1922 г.
V. Dobrynine
Prague-Vinohrady
Grégova ul. 2.
21/IV 1922
№ 62
Христос Воскресе дорогой Анатолий Киприанович.
- - Сердечно благодарю тебя за твой скорый и откровенный отклик. Теперь только я понял, почему ты не откликнулся на посланные тебе русскую и французскую книги (и на твое имя, и Владимиру Ильичу) — ты пишешь, что не получил. Это я узнал не от одного тебя. Первая не заказная рассылка, по-видимому, сильно пострадала. На днях возобновлю тебе посылку этих книг, возобновив, приблизительно по памяти и надпись. Теперь отвечу на твое письмо, причем считаю нужным тоже тебе сообщить, что всегда говорил и говорю, что чувствую. Пожалуй, это во мне многим всегда не нравилось, но что ж делать!
- - Начну с того, глубокоуважаемый Анатолий Киприанович, что, работая по бытовым и казачьим вопросам с 1904 г., пропустив в печати достаточное количество на эту тему своих работ, я с убеждением могу сказать, что для меня в области казачьих вопросов особых авторитетов сейчас нет. Прости за откровенность, но это так. Я знал только одного — Л. В. Багаевский. Былые авторитеты, с которыми я работал в этой отрасли, уже сошли в могилу: Х. И. Попов, А. А. Карасев, М. С. Жиров, М. М. Поляков, Б. М. Калинин, Б. П. Кузмич (бывший преподаватель истории в корпусе). С Крюковым и Кумовым не работал, но они были художники, а не историки. Мое глубокое убеждение, что и революционный процесс на Дону пошел не по нужному пути, потому что казачьим движением руководили люди, меньше знавшие казачество и больше его идеализировавшие генерал Каледин4, генерал Краснов, они не прошли той школы, которая нужна для познания казачества. Нужно было не только родиться казаком и потом оторваться от него на долгие годы, нет! Нужно было родиться, провести в его среде детство и все свободные минуты юности, молодости и дальше. Нужно было кончить с казачатами приходскую школу, попасти с ними овец и скотину, побегать в свободное от детского труда время босиком по улице, поездить с арбузами, хлебом, виноградом, сеном, огурцами, картофелем на скрипучем возу, запряженном медлительными и спокойными быками, поездить охлюпкою в череду за скотом, участвовать в дерзких и малолетских играх, скачках, побродить со сверстниками по камышам и ковылям с ружьями, поездить с ними в чудные весенние разливы на рыбную ловлю, побывать на более крупных ярмарках; также нужно было близко изучить быт станицы в семейной жизни — обычаи при рождении, крестинах, свадьбе, похоронах, проводах на службу и встрече со службы; нужно было посмотреть обычаи, приуроченные к разным праздникам и особым дням; нужно было походить за плугом, за бороной, помахать косой, поворочать граблями, вилами, походить за катком и т. д. и т. д. Все то, что не пережито, могу сказать смело, ни одним из послереволюционных атаманов, ни одним командующим и начальником штаба Донской армии. Ну, а ко всему этому нужно посидеть годами над изучением донской истории, не только по Броневскому49 и Пудовому, а немного поглубже.
- - Прости меня, но этой школы за нашими руководителями революционной годины не было. Люди отрывались от Дона со школьной скамьи и пришли на Дон с потоком русских беженцев спасаться от большевизма, и тут они вспомнили, что и они казаки. А до того времени? Они сняли казачьи лампасы или в лучшем случае (генерал Краснов) служили в гвардейских казачьих полках, изучая казачество по парадным бородачам-гвардейцам. Вот в результате и получилось — когда коснулось работы практической, так мы и очутились в шкуре беженцев. Правда, здесь ведь не одни мы, казаки, а и вся российская интеллигенция, но от этого нам не легче. Казаки все-таки могли не испытать выпавшей на их долю тяжести.
- - Вот мотивы, которые дают мне право считать, что казачество донское и его особенности я знаю, во всяком случае, не меньше других и потому считаю, что написанное мной правильно. В этом направлении буду работать и всю жизнь, как работаю со времен выпуска в свет своих набросков в журнале «Донец», «Михайловец», «Русский инвалид»50, «Военный сборник», «Вестник русской конницы», «Донские ведомости» и в трудах особой группы по изучению истории Дона.
- - Теперь коснусь периода моей службы Дону во время Гражданской войны, отвечая попутно и на твои замечания.
- - Когда я приехал из плена, то на второй же день была выставлена солидными элементами станицы моя кандидатура в Круг. В станичном правлении, я думаю, еще есть мой письменный мотивированный отказ. Я считал, что 3 1/2 года оторванности от Дона (в революцию особенно) не дают мне права говорить от имени
казаков. Нужно сначала присмотреться. И вот я начал присматриваться. Я попросился на 2−3 недели остаться при штабе, чтобы охватить обстановку сразу. Оставили, а когда увидели мою работу, то, видимо, оценили и оставили дальше.
- - Скажу прямо — то убожество, которое я встретил в области работы Генерального штаба на Дону, меня поразило. Я увидел, что война дала так мало, что мне стало больно. Кроме кордонной стратегии, отсутствия тактики, я обнаружил и отсутствие азов службы Генерального штаба в высшем штабе. Ничего не знали о положении мировой войны, о соседних фронтах. Я уже не говорю о политических переживаниях мира. Ну, кой-что удалось в этой области наладить. Обидно было только то, что наши юные наполеоны не умели использовать работы подчиненных. Дело доходило до того, как мне говорил Г. Я. Кислов, что интересные доклады в области иностранной политики не попадали в министерство иностранных дел Дона, т. к. мальчик Поляков не ладил с генералом Богаевским. Это ли не преступление?! То, что я пишу о службе штаба этого времени, я говорил бывшему у меня генералу Денисову. Этот юнец (Поляков) выдерживал часами старых генералов в приемной. В области военного дела он оказался полным невеждой. В этом я убедился на совещании в Торговой 1918 г. (объединение командования). Здесь я увидел ясно одно: против военных реакционных голов, бывших в ставке, наши тоже реакционные головы штаба не годятся и в подметки. Я видел, что люди, руководящие Донской армией, не знали самых азов о том, что должны были знать и что кропотливо днями и ночами разрабатывалось мелкими чинами квартирмейстерской части. Здесь же я увидел и до сих пор остаюсь при этом убеждении, что г. Краснов являлся лицом, стоящим на голову выше всех деятелей юга России. Так я больше конкурентов ему и не видел. Слабая сторона его была — неуклонное стремление к восстановлению старого и плохой подбор сотрудников. Он хотел провести свою линию тогда, когда казачество химерило и ждало, что-то еще выйдет? Ты ставишь генералу Краснову в вину, что он подчинился главнокомандованиию. Я же, бывший на совещании и знавший обстановку, видел ясно: иного исхода быть не могло. Над Доном затягивалась петля; не помоги тогда добровольцы, дело тогда уж кончилось бы крахом, т. к., конечно, подчиниться политическому руководству донского круга гл[авно]командование никогда не согласилось бы. Получилось бы опять повторение старого — Степной поход и Кубань. Что у г. Краснова было громадное желание отстоять партию Дона — это вне всякого сомнения. Я думаю, это помнит А. М. Агеев, бывший с нами в Торговой.
- - Дальше смена командования на Дону.
- - Если бы ты знал, дорогой Анатолий Киприанович, как я был рад, что штаб принимаешь ты. Знал тебя еще с памятного вечера провода болгар на войну, когда ты мне и Шляхтину рассказал о «младотурецких» гонениях, я чувствовал в тебе демократически настроенного человека — раз, человека с громадным авторитетом
для нас — два, для Дона — три и для молодого командующего, которого Дон совершенно не знал66 — четыре. Никогда не забуду я те счастливые дни, когда ты появился среди серой трудящейся массы нас, генштабов, не только как начальник, но и как старший товарищ. Однако скоро я увидел, что ты как-то странно ценил работу людей, не знавших ни минуты покоя и вложивших душу в службу. Рядом с людьми, работающими день и ночь, в штабе 4/5 людей не квартирмейстерской части совершенно ничего не делали, ловчились, обхаживали начальство, устраивали блага кумовьями, сватами и т. д. и благодушествовали, благодушествовали в полном смысле этого слова. Ты никогда не задавался вопросами — почему по моему почину квартирмейстерская часть подняла дело против штабной лавочки? Ты не допускал, видимо, мысли, что твоим верным помощникам зачастую не хватало самых простых вещей для жизни — какого-нибудь сахара, мяса, масла. Вся челядь, которой не надо было служить, стояла днями и ночами в очередях и тащила при содействии заведующего лавочкой все. Когда приходили мы, вырвав минуту, то нас встречали ответом: ничего нет. А ведь дома нас ждали семьи, которым тоже казалось естественным, что работа наша оценится хотя бы сравнением в благах с неработающими. Увы, этого не было. И вот здесь ты нас не только не понял сам, а когда я начал это дело, ты его не поддержал. Материально я все-таки никогда остро не нуждался, но я болел за тех своих подчиненных, которые ничего, кроме жалованья, не имели.
- - Второй случай, сильно меня убивший: помнишь, когда 2-й корпус при движении генерала Мамантова на Чир, а Секретева к верхне-донцам не мог сдвинуться с места. Я говорил об этом с Салимоном, этот разговор прочитал комкор, которого он совершенно не касался и послал резкую телеграмму о «неответственных критиках». Я говорил ему твои мысли или вернее подтвержденные тобой мои, я был вроде генкварма, и ты не защитил твоего помощника от резких нападений. Я не настаивал, потому что видел твое нежелание ссориться.
- - Еще один резко сохранившийся в памяти случай — это во время стоянки на Сасыке: здесь, когда в поезде командарма жилось привольно и сытно, твои оперативные офицеры не имели ни куска сахара. И больно им было — работали они, а блага получали другие.
- - Вот здесь, дорогой Анатолий Киприанович, ты никогда не поинтересовался, какие нужды у тех, кто служит день и ночь, не поинтересовался судьбой тех, которым в своем письме ставишь в упрек, что они не подняли голоса в твою защиту, когда ты невинно пострадал.
- - Ты, дорогой Анатолий Киприанович, не подумай, что и я присоединился к молчащим из мести. Напрасно ты напоминаешь наши стычки в Зверево и Новочеркасске. Не они вина тому, что я в своих работах не коснулся вопроса погрома штаба Донской армии Врангелем. Нет и нет. По этому вопросу я имею мнение, которое открыто здесь высказываю — суд этот был верхом безобразия и не повредил подсудимым, а лишь помог им в деле закрепления симпатий демократически настроенных кругов.
- - Здесь ты можешь спросить — почему я об этом не пишу?
- - Очень просто. Я писал и буду писать не о лицах, а о казачестве. Ведь смешно же читать дифирамбы Раковского донскому командованию. Ведь мы же не мальчики, чтобы нам нужно было бы хвалить отдельных лиц. Лица могут претендовать на особые похвалы, если они принесли родине такую пользу, как принесли пользу своей родине Наполеон, Вашингтон, Мольтке-старший, Бисмарк. А где наши наполеоны, что они сделали? За что их прославлять? Вот моя откровенная точка зрения, с которой я никогда не сойду. Ведь если начать порицать главнокомандование за суд, то надо иметь документальные данные; их я не имел, при развертывании этих событий у дела не стоял и деталей не знаю (да и вообще от вопросов политики нас держали на почтительном расстоянии).
- - Это тоже я говорю всегда. Если я в разговоре, быть может, говорил (не помню), что ты «злой гений», как ты пишешь, то здесь, конечно, я иначе не мог понимать вопрос: я на тебя взирал с особой надеждой и пришлось в этом разочароваться; я думал, что ты вдохнешь в штаб душу, которой у него не хватало и выведешь Дон на нужную дорогу. К сожалению, у тебя не хватило той энергии, с какой ты отстаивал «младотурецкую» позицию в академии. В этом смысле я мог дать понятие «злой гений». На мой взгляд, твое положение как человека опыта и авторитета было более ответственно и тяжело, чем командующего. В твоей работе ты встретил бы самое честное сочувствие нас, генштабов, но надо считаться с тем, что в революционную эпоху люди служат не людям, а идее. Где же была работа командования в этом отношении? Делилось ли оно со своими ближайшими помощниками тем, чем должно делиться при такой работе? Оно хотело, чтобы все шли по мановению
ока за ним — но для этого нужны особые данные. Кругом ближайшие подчиненные были не мальчики и, несмотря на ненормальность в этом отношении, работали от души, но отсутствие духовной связи все-таки было.
- - В деле проведения программ даже военного характера ты говоришь, что «взывал» к кругу о создании конницы. Анатолий Киприанович — командование должно было не взывать, а делать, это мы могли взывать, и мы это делали: припомни наши частые разговоры с Ковалевым у карты в Миллерово, когда мы указывали
тебе, что давить надо с верхов, хотя бы к примеру, начиная с Мержанова. И что же ты сделал в этом отношении.
- - Таким образом, если в книге касаться вопроса личностей, то нельзя же обходить и этих вопросов, о которых я пишу, но ведь это же закроет всю саму[ю] важную сторону и получится либо подсчет личных отношений, как вышло в записках Денисова (о чем я ему говорил), либо дифирамбы Раковского. Нет! Я считаю,
что мой метод более правильный — события в лето такое-то, как пишешь ты, а не сплетни.
- - Далее ты хочешь, чтобы я вынес порицание добровольчеству в той форме, в какую оно выродилось. Прости меня, Анатолий Киприанович, это не моя задача. Я буду писать о казачестве, отмечая попутно добровольчество спокойными и определенными штрихами, как я его понимаю, без всяких истерических выкриков. Кроме того, я совершенно не считаю себя компетентным в вопросе добровольчества, в вопросе калабуховской истории. Я должен был знать это ближе, а писать об этом по слухам не могу и не буду.
- - Ты говоришь о необходимости оценки добровольческой реакции.
- - Припомни, пожалуйста, мой исчерпывающий письменный доклад, когда я доказывал необходимость идти нам не на Новороссийск, а на Грузию. Припомни и ответ твой. Эпизод этот мной ясно очерчен на стр. 103−104 первой моей книги. Этот доклад мой давал мысль — не разрывая резко с реакционной группой, чтобы она не могла сказать, что вся вина на нас, тем не менее, отделиться на самостоятельную дорогу. Добровольцы пошли бы в Крым, а мы, хотя бы силой оружия, — в Грузию. Твой ответ на мой проект ясно мне показал, что желания отделиться от добровольцев у тебя не было. Почему — я не знаю. Для меня ясно было, что наш поход на Крым — это гибель казачества. Я знал, что перевозить войска в Крым нет средств, а ты этого не знал, говорил, что все делается, кто-то закладывает какие-то базы. Неужели тогда ты верил во все это?! Да даже отбрасывая все это, я совершенно не желал и не желаю порицать добровольцев резко — кому будет легче от того, что одним ругателем станет больше? Станет ли после этого лучше? Нисколько.
- - Вопрос рейда Мамантова. Опять-таки скажу, чтобы писать о нем, нужно иметь данные и пока я их не соберу, что делаю сейчас, до тех пор не могу и писать. Для меня ясно одно, что рейд не дал того, что от него ожидали. Почему — тоже со временем разъясню, как понимаю. Грабежа умолчать не мог и не могу — вся европейская пресса была переполнена комментариями к мамантовской преступной телеграмме — везем подарки. А поход с награбленным через Миллерово, уклонение от ревизии штаба армии, а подарки Мамантова. Анатолий Киприанович, да будь же справедлив и объективен. Мамантова я знал по полку, в котором командовал сотней, а он был штаб-офицером. Скажу прямо — впечатление очень и очень плохое. В гражданской войне его понять не мог. Думаю, что талантов кавалерийского начальника в строгом смысле слова у него не было, но ясно для меня из имеющихся от очевидцев дневников, что он держал казачьи массы в руках. В популярность же его среди крестьян, о чем пишешь ты, не верю; нужны доказательства. Никогда не забуду его историческую телеграмму в Зверево о капитуляции. Ее привез Калиновский. С ним мы тебе докладывали, что дело плохо. Ты нервничал, стучал кулаками по столу и кричал — все прекрасно. Я понимаю, что ты в душе считал нас паникерами, но лучше прямо смотреть фактам в глаза, а не заниматься самоутешением. Я, как начальник оперативного отделения, понимал, что отход зимой 1919 г. начался генеральный; своевременно я считал необходимым посмотреть в тыл; в результате, видимо, заслужил у тебя эпитет паникера. Предпочитаю такое паникерство, но не такую храбрость, скажу, ни на чем не основанную.
- - Из области военного дела: ты называешь в письме «пресловутая конница» Думенко и Буденного. Я иначе никогда и не думал и не думаю, но ты сам себе противоречишь — этой коннице ты посвятил брошюрку, помнишь ее, начальников ты внес было в свою статью «Односторонний опыт»95 наравне с Врангелем, Мамантовым и др[угими] кавалерийскими начальниками. Правда, Думенко и Буденный вычеркнуты вместе с Шкуро и другими, однако, значит, у тебя мысль все-таки всегда есть, оправдывающая за Думенко и Буденным приписываемые им таланты. Твоя рукопись, с которой я корректировал твою работу и сейчас у меня вместе с другими трудами, помещаемыми в № 2 «Военного сборника».
- - Еще один вопрос чисто военного характера. Ты говоришь, что роль конницы выдвинута тобой. Не отрицаю, что, начальник штаба, ты эту мысль проводил. Но это не единственное мнение. После операций на Кавказе я во всех своих статьях в «Донских ведомостях» всегда писал об этом. Кстати, может быть, ты припомнишь такой факт: когда Савельеву не удалось форсирование Дона весной 1919 г. и когда ты шел говорить по аппарату с Мамантовым, то я тебе сказал — скажи ты Мамантову, пусть он оставит корпус и спорит [?] во главе конницы. Ты пошел и пришел из аппаратной довольным, что удалось уладить дело. Я только одного не понимаю, почему не признавая таланта Мамантова в то время, я тем не менее предлагал это. Видимо, заразился твоей верой в Мамантова.
- - В заключение еще о казачестве и моей работе, посвященной ему. Возможно, что очерк вышел бездушный, как ты пишешь, но что он объективен — в этом нет сомнений, и в чем сошлась вся пресса при оценке моей книги единогласно. Совершенно не правильно, что нет справедливой оценки всего сделанного казачеством и оценки его жертв. Что значит справедливая оценка? Для этого нужно смотреть на казачество с точки зрения казака такого, который знает казачество хорошо, стремится не идеализировать его, а говорить правду; последнее достигается только кропотливым изучением истории; я изучаю смутное время и провожу параллель с 1917−1920 г., изучаю также и историю всех войн с точки зрения оценки казачества. Что ты не совсем хорошо знаешь казачество, это ясно из твоей фразы «с Дону выдачи нет». Это красивая историческая фраза, но не больше.
- - Цифр жертв не привел, потому что их нет, а таблицу напряжения ты найдешь на стр. 111 моей первой книги; о жертвах есть на стр. 112 п. 4.
- - О «сепаратизме» ясно мной сказано на стр. 100−101.
- - Кроме того, ты не принимаешь во внимание и последнюю мою работу. Там ведь вопросам «сепаратизма» и «централизма» отведено главное место, здесь же опять оттенена неприглядная сторона отношения главнокомандования к казачеству или как ты говоришь — двойная игра. Выражение совершенно не удачное, т. к. двойной игры не было, а была одна, и эта игра отлично охарактеризована главным злым гением казачества осважником Соколовым в книге «Правление Деникина».
- - Тяжела драма казачества. О ней я тоже буду говорить, когда выясню вопрос всесторонне. Однако надо согласиться, что у врагов казачества были основания говорить о «казачьем сословном демократизме». Проклятые социалисты вина этому. Они погубили калединскую идею примирения казачества с крестьянством и, думаю, что сделано это не без умысла, т. к. этим мечтателям и фантазерам казачество было страшней всего. Не страшно, что социалисты против казаков, но страшно то, что никто не постоит за них. Читал ли ты хоть что-либо писанное не казаками похвальное о казачестве. Даже В. А. Харламов, которого я считал буфером между казачеством и добровольчеством (во время борьбы) и тот, имея свой орган, не дает оценки казачества. Так что же нам ожидать от жидовского «Руля»104 или махрового «Нового времени» или «Русской мысли». Левым казачество страшно, как элемент правый, а правым — как левый. А центру?
- - Где же драма казачества?
- - Ответ, дорогой Анатолий Киприанович, страшный. Нет нигде поддержки у казачества, и все стоят за то, что его надо уничтожить. Конечно, того духа, который вкладывает в душу казачества родная станица, привольная степь, ласковые спокойные реки донские — его не убьет никакое письменное уничтожение. Но факт остается фактом — нет друзей у казачества и добиться их можно только в среде крестьянства107. Казачеству нужно привить мысль, что крестьянство не «хам» и «быдло», каким себе его рисовали донцы. Нужно казакам понять недопустимость «сословного демократизма», и когда эта задача осуществится, тогда уж будет легче. Большевики осуществили это очень радикально, но окончательно ли? Все пришедшее в революцию на Дон неказачье население и коренное крестьянство — все-таки это разные группы.
- - Теперь ближайшая и, по-моему, неизбежная драма: добровольчество ушло в эмиграцию без народа, ушла интеллигенция; казаки ушли всем народом, но сейчас им улыбается перспектива бросить эмигрантские мытарства и вернуться домой. Весна — она особенно тянет домой в родные края. Я уже оторвался от той земли, на которой мой отец учил меня работать и то весной переживаю тревогу. А что простое казачество?
- - Вот, кажется, все, дорогой Анатолий Киприанович! Если высказал что-нибудь неприятное, то отнюдь не для обиды. Ты был начальником и хотел быть хорошим старшим товарищем и потому тебе небесполезно знать то, что тебе, как начальнику, не скажет никто. Я никогда не стеснялся в изложении своих резких мыслей (был
случай на войне, излагал их Сиверсу и Бринкену), но начинать сам свои «поучения», конечно, не мог. Другой вопрос, когда меня по этому вопросу спрашивают или затрагивают попутные темы.
- - Скажу еще, что если тебе еще придется служить в революционный период, то подбирать людей таких, которым безусловно веришь, но уже работай с ними душа в душу. Реакционный элемент белого движения силен был тем, что в этом отношении у них была единая работа. Нельзя теперь смотреть на подчиненных как на беспрекословных исполнителей воли. Для этого нужен авторитет особый.
- - Передай мой привет В. И. Сидорину. Я ему писал в Париж на «Последние новости», но ответа не получил, хотя там вопросов не было, а был ответ на просьбу А. М. Агеева дать материалы — все мной в предвидении возвращения было послано в штаб армии и там было получено, на что имеется расписка. А уцелело ли? Привет моей жены. Оба мы приветствуем от сердца Владимира Александровича Тараканова и вспоминаем его всегда хорошо-хорошо.
- - Да, забыл еще — с твоей статьей «Односторонний опыт» я не согласен. Дух убийства конницы — ошибка, но посылка конных масс в Восточной Пруссию ничего не дала бы, кроме краха — пример, действие гвардейской кавалерии. Да еще одно упустил — ты говоришь о «коммерции» в моей работе — могу сказать, что здесь, очевидно, недоразумение, а вернее, конечно, незнакомство с обстановкой. Итоги книжной коммерции тебе известны еще с мирного времени. Если будешь писать, очень рад буду. Всего хорошего. Твой В. Добрынин.
ГА РФ. Ф. Р-6051. Оп. 1. Д. 15. Л. 35−42об. Подлинник. Автограф.